Он абсолютно верил в то, что, внедряя разумное, доброе и вечное в каждого отдельного человека, вселяя в него брезгливость к мерзости, искусство может менять жизнь к лучшему. "Он мог бы играть совсем другое - но ограничил себя даже в своем жанре, фактически стал театром при Госплане, - рассказывал о своем отце Константин Райкин. - Говорил исключительно о конкретных делах государства, и только его огромное дарование позволяло все это поднять до уровня искусства". Но согласитесь: если борьба с пьянством, чиновничьей спесью, воровством и невежеством входила в реальный круг "конкретных дел государства", то это скорее совпадает с задачами искусства, чем им противоречит. Такое искусство сильно отличается от артхаусного самокукования, но оно существовало, существует и всегда будет пользоваться самой широкой популярностью. Потому что реально помогает человеку жить.
Приходили, потому что очень в нем нуждались. Именно в таком.
Интонация
Юмористы-сатирики, писавшие миниатюры для его театра, оставались в тени: все знали, что это сказал Райкин. А для Райкина сочиняли Михаил Зощенко, Евгений Шварц, Борис Ласкин, Владимир Поляков, Леонид Лиходеев, Михаил Жванецкий… Жванецкий и теперь говорит об этом с оттенком обиды: он изобрел целый стиль в юмористической литературе, но, пока этот стиль принадлежал Райкину, об его реальном авторстве никто не догадывался. С другой стороны, вспомните, что за тексты преподносил нам со сцены самый популярный комедийный актер страны? Почитайте их просто глазами - все эти "В Греческом зале, в Греческом зале…" - вам смешно? Смешно становилось от того, КАК это произносил Райкин. И как он молчал: в зале было слышно, как в черепе его персонажа скрежетали заржавленные шестеренки. И какие труляля выписывали его ноги, какие иероглифы выделывала его фигура, если он изображал излюбленное состояние типичного нашего человека. Разнообразие его масок было невероятным, феерическим: только выйдет - и зал уже радостно фантазировал вместе с ним.
Его авторство было непременным условием - без этого не было бы никакого юмора. Точно так же, как теперь свои тексты вернул себе Жванецкий: он сам их читает с эстрады, и без его индивидуальности тоже было бы не смешно.
Ибо юмор - это интонация. Одна - у Райкина, другая - у Жванецкого, и третья - у Ильфа с Петровым, которые свою личностную интонацию умудрились вложить в стиль печатного текста. А без интонации юмор превращается в бездарно рассказанный анекдот.
Вот почему автор своих миниатюр - конечно, Аркадий Райкин.
Национальность
В какой мере Райкина Райкиным сделали его еврейские корни?
По-моему, ни в какой. Шолом-Алейхем или Бабель - это национальная литература. Миниатюры Райкина - создание советской эстрады, интернациональной в своей основе. Я вкладываю в это понятие вполне высокий смысл. И уверен, что когда-нибудь феномен советской культуры снова будет предметом изучения.
Когда-то в СССР объявили, что рождается новая историческая общность - советский народ, и я не склонен, подобно многим, над этим потешаться. В едином советском народе теоретически не могло быть места национальной или религиозной неприязни. В моей юности я понятия не имел, что на нашем курсе учились башкир, чуваш, украинка и два еврея - это просто были однокурсники, замечательные своим культурным и физиономическим разнообразием. Может, мне повезло, но я ни разу не был свидетелем притеснений или оскорблений по национальному признаку. И только теперь понимаю, что среди моих учителей с диковинно красивыми фамилиями были люди иных национальностей. Примерно так же мало кого волновало, из какого народа вырос наш Райкин - он был советским артистом, и, поверьте, звучало это гордо.
Его искусство было рождено советской реальностью. Он высмеивал наши общие болячки: колбасный дефицит и горе-портных, карьерных начальников и нехватку гаек на производстве, "нужных людей" и жизнь "по блату". Но делал это так искренне и так верил в важность этих гаек для будущего страны, что текст обретал человеческое измерение, становился теплым, живым, интимным, лирическим, трогательным. А главное, неотразимо смешным в нелепости ситуаций, в которых увязал его герой. Его выступления были сродни газетному фельетону - жанру, который тоже вымер вместе с Советами.
Он часто легким касанием намечал национальный колорит своих персонажей - вот грузин, вот узбек, а вот прибалт. Но никому в голову не приходило связать высмеиваемый порок с конкретной национальностью - это было бы для него противоестественно. Так в присутствии интеллигентного человека люди инстинктивно перестают материться и переходят на нормальный человеческий язык. Не знаю, каким Райкин был в повседневной жизни, но на эстраде он был убежденный интернационалист.
Разумеется, были "невидимые миру слезы". Константин Райкин рассказывал, что в семье до сих пор хранится огромная пачка писем - злобных, подчас откровенно антисемитских. "Гадость национализма - это темные стороны личности, которые есть в каждом, но дремлют, - сказал мне по этому поводу Константин Райкин. - Много национализма в нашей стране? Да не много и не мало - столько, сколько в любой другой". Уроды есть повсюду, но факт есть факт: Райкина любил практически весь народ. На него надеялись: высмеет - наведут порядок. Его почти боготворили.
Сатирик и власть
Ленинградские власти его ненавидели так, что сумели выдавить его театр, делавший славу городу и от него, как Эрмитаж, неотторжимый, в Москву. Они считали его антисоветчиком. Это была чиновничья трусливая глупость: он, как мало кто, боролся за Советы - но "с человеческим лицом". Он верил, что это возможно. Он этому служил. То, что романтическая мечта со временем позорно рухнула, было бы крахом и для него лично - доживи он до 91-го года. Утопический Город солнца грел его сердце, как многим в СССР, и он его убежденно возводил в каждой отдельной взятой душе. Он верил и в единомыслие - и обращался к зрителям как к союзникам в его борьбе с тем, что называли пережитками прошлого. Поэтому атмосфера его спектаклей, по-семейному доверительная, была пронизана добром и светом, какие дарит людям общность веры. Эта вера от религиозной отличалась принципиально: верили не в высшие силы, а в собственную способность избавляться от зла.
Другое дело, что конечный результат обеих вер оказался примерно одинаковым - нулевым. Но то, что свою санитарную роль хлесткие спектакли Райкина сыграли - для меня несомненно.
Генсек Брежнев был поумнее ленинградских партбоссов: принял театр в Москве и дал ему здание. Возможно, потому, что ленинградские боссы его боялись и действовали в упреждающем порядке, на всякий случай, - а он был высшей инстанцией, ему не страшен был и Райкин. Он просто смеялся над ядовитыми репризами и довольно крякал.
Пороки советской власти одновременно были пороками, свойственными человечеству. Может быть, в советском прихотливом варианте, но всеобщими. Известно, что несколько райкинских миниатюр, которые он успешно читал в СССР, запретили к исполнению в Англии - "мы что, не понимаем, что это про нас?!".
Легкость
Легкость его миниатюр, его перевоплощений и его актерского существования на сцене - все это было обманчивым. Попасть под горячую руку этого интеллигентнейшего, улыбчивого, дружелюбного артиста интуитивно не хотел бы никто из зрителей. В его миниатюрах просвечивало добро - но без добродушия. Было ясно, что этот человек принципами не поступится. Чувствовалась внутренняя жесткость конструкции.
Как любой человек идеи, он не щадил ни себя, ни других. Ходят легенды о человеческих драмах, всегда неизбежных в театре, если это театр одного актера. Много раз возникали соблазны играть более серьезную драматургию - он действительно мог бы быть незаменим в Мольере или Шекспире, он был великий артист. Но он понимал, что зритель ждет от него очищения от скверны совсем другого калибра: Шекспир был бы слишком тонок, слишком изощренного ассоциативного мышления требовал бы от зрителя. В какой-то степени спектакли Райкина были инсценированными карикатурами с уморительно смешными коллизиями, но простой, как в публицистике, моралью. Он не намекал на скверну - он ее "вылизывал шершавым языком плаката", соскребал яростно и без пощады. Он играл свои миниатюры про дураков и бездарей, как Шекспира, - до полной гибели всерьез.
Не забудем: артист был серьезно болен. Прежде чем окончательно уйти от нас в декабре 1987-го, он умирал трижды - в 12, 26 и 60 лет. "Он лежал в больнице и слышал, как дежурная сестра говорила по телефону: ой, придите кто-нибудь, у меня тут больной кончается! И эта печать ожидания близкого конца всегда в нем ощущалась. От этого седая прядь. А не от желания быть красивым" - это снова Константин Райкин о своем великом отце.
Была ли эта актерская судьба счастливой? Отвечу вопросом: а вы могли бы назвать хоть одну счастливую актерскую судьбу? Каждый что-то не доиграл, каждый в чем-то не осуществился. Аркадий Райкин мог бы быть большим актером в драме. Но тогда не было бы Аркадия Райкина. Мы бы лишились столь многого в нашем искусстве, что страшно вообразить. Все юмористы страны не могли бы заменить одного Райкина. Он как бы суммировал в себе мощное смеховое народное начало, без которого нация как единство перестает существовать.
Под нацией в данном случае я подразумеваю ту самую "новую историческую общность", которая рассыпалась, когда перестала над собой смеяться.
Константин Райкин об отце
Для меня отец очень поэтичный артист. За смешными монстрами виделась фигура доброго и вдохновенного человека. И спектакли вызывали не только хохот, там были вторые и третьи планы. После них хотелось жить - такой там заложен колоссальный позитивный заряд. Это в нем самом было!
Он был борец с собственным недугом, сильный, волевой человек, и разочаровывал тех, кто надеялись в жизни увидеть продолжение того, что видели на сцене.
Он кое-что понимал про Сталина, кое-чего мне до времени не говорил, щадя мое детское сознание. Я рос очень советским ребенком, был завинчен на все идеологические гайки. Истово верил, что отличной учебой могу помочь своей стране, - и учился хорошо. И этим обязан родителям, это они внедрили в меня такую идею.
Он искренне думал, что может помочь стране решить то или иную проблему. В одной из его песенок есть слова: "...Может, Гамлета или Отелло я бы с большей охотой сыграл / Или, скажем, читал бы сонеты, тихо жил бы со всеми в ладу, / Только как же посмотрит на это добрый зритель в девятом ряду!". Я его спрашивал: "Папа, а ты что, считаешь, что играть Гамлета - значит жить со всеми в ладу?". Он отвечал: "Если зритель увидит меня в Шекспире или Мольере - он мне этого не простит".
Он не мог жить без сцены. Понятия "дисциплина" или "тяжелый труд" по отношению к нему теряли смысл - это как восхищаться рыбой, что она столько времени проводит в воде. Но она по-другому не может! Отец просто не сознавал своего труда, он им занимался все время. Отпуск был для того, чтобы выучить новые тексты или язык, на котором он будет играть за границей. Он жил профессией.
Он увлекался только тем, что работало на профессию. Очень хорошо разбирался в классической музыке. Увлекался живописью, театром. Все это было для него источником вдохновения.
Он мог искренне увлечься артистом и уже через пару дней не знал, что с ним делать. Так было с Иваном Дыховичным. Он был в восторге от Вани и взял к себе. Через полгода Ваня с его роскошным обаянием и мощной индивидуальностью оказался не у дел. А почему ушли Карцев, Ильченко, Жванецкий? Я не посвящен в подробности, но понимаю: ушли они правильно. Человеку, который претендовал на собственный голос, рядом с ним было почти невозможно. Ведь и я у него не играл, а подыгрывал. Его театр был отцентрован на него, там не могло быть двух центров.
Миниатюризация миниатюр
- Изобилие будет! Но хорошо ли это будет?
- Есть люди, которые чувствуют себя очень плохо, когда другому хорошо.
- Как вспомню, так вздрогну. Как вздрогну - так мороз по коже!
- Дом большой, народу много, а поговорить-то не с кем.
- Ядик примешь - и уже больше ничего не надо, очень советую.
- Книжечки, книжоночки, книжулечки. И как это тебя хватает - и чужие написать, и свои прочитать!
- Во люди! Никакой гордости! Нет чтобы человека из ведра облить - какой-никакой разговор бы начался у нас.
- Это не музей, это хуже забегаловки. Одна минеральная - не отдохнешь!
- Эпоха была жутчайшая, настроение было мерзопакостное, но тем не менее рыба в Каме была!
